Предметом обсуждения в статье стал цинизм в его диффузной форме. То место, которое он занимает в структуре современной социальности. В статье анализируется методическое значение этого понятия для концептуализаций в сфере социальной теории, философии власти, права и субъекта. Особое внимание уделяется вопросам генезиса субъективности. Обосновывается влияние цинического модуса социальности на внутрипсихические механизмы политического выбора и формирование полноценного субъекта властных отношений. Представленная аналитика опирается на генеалогическую методологию исследования.
Ключевые слова: субъективность, диффузный цинизм, П. Слотердайк, властное отношение, психическое
Перефразируя П. Слотердайка, в мире не осталось ничего простого - даже глупости. По его словам, «таков, вероятно, наиболее печальный из триумфов Просвещения» [1. С. 530]. Избрав в качестве сюжета самой известной своей аналитики цинизм как форму сознания и самосознания современной культуры в её субъективно-личностных и институциональных проявлениях, П. Слотердайк предоставляет этому типу сознания оставаться сколь угодно ложным и несчастным, однако он решительно возражает против превращения его в новый вариант идеологии - во всяком случае, в её прежнем привычном измерении. Рационализация этого сознания, парадоксальным образом, производит эффект критики любых идеологий.
Анализ феномена цинизма и сопутствующих ему психо-, социо- и политических обстоятельств требует принципиально не правового взгляда на происходящее. Так, избирательное законодательство определяет, в каком формате может быть осуществлен реальный избирательный процесс. Однако никакое избирательное право не регулирует субъективные внутрипсихические механизмы выбора, совершаемого индивидом или социальной группой. Думается, определяющее значение здесь имеет другое: это другое распределяет себя, пересекая право¬вое поле и заново выстраивая конфигурации в сфере социальности. Право, конечно, формирует социальные отношения, создает кристаллическую решетку для их удержания и воспроизводства, но действует оно формальным образом, на поверхности структуры социального. Лишь в редких случаях, косвенно правовая норматика учитывает интенциональную соотнесённость субъекта и тех социальных диспозиций, которые делают его членом сообщества. Вполне вероятно, что подобный анализ пригодится для более эффективного правового регулирования общественных отношений. Ведь психика индивидов не должна помешать ответственному выбору, если мы не хотим ослабить действие правовых механизмов, призванных, например, обеспечить справедливость самого избирательного процесса.
Теоретические интроспекции, избравшие своим предметом политический, да и правовой мир, задействуют сущности, демонстрирующие универсальный характер. Первоочередное, фундаментальное значение таких феноменов как бытие, мышление, язык, имеет выход в онтологию. Одновременно, важен их эпистемологический ресурс. Законное место в вышеобозначенном категориальном ряду занимает понятие власти. Что касается последней, эмпирически именно оно ближе и понятнее прочих. Привычно думать о власти как о принуждении, которое идет извне и определяет поведение индивида. Как о принуждении, которое сковывает волю, узурпирует нашу естественную свободу, ощутимо давит, ставит в зависимость и переводит в униженное положение. Как о принуждении, которое презирает наши потребности, заставляет нас изменять самим себе во имя чего-то иного, что превосходит либо игнорирует наше собственное желание. Такое выражение власти наиболее понятно и мучительно. И именно оно чаще всего задействовано в политической теории и философии социального анализа, в классических объяснительных схемах, где фигурирует диспозиция господства и подчинения, имеющая в виду масштабные векторы силы в макросоциальном пространстве.
На этом фоне все исследования микрофизики власти отдают предпочтение её генеалогии. В противовес традиционной социально-философской и философско-политической проблематике - от Аристотеля и просветителей до К. Маркса, М. Вебера и современного либерализма в духе Ф.А. фон Хайека - представители генеалогического подхода заявили принципиально новую методологию анализа. В общих чертах - это синтез метафизики и онтологии власти в опоре на Ф. Ницше и гегелевскую «Феноменологию духа», дополненный гуссерлевской идеей интенциональности, а также постфрейдовской аналитикой бессознательного, включая структуралистский и постструктуралистский опыт анализа дискурса.
Тем не менее, думать о власти как о порождающем принципе всё еще непривычно. Истолковывать власть как условие возникновения самого субъекта подчинения, последующий эффект которого состоял бы в запуске желания подчинения снова и снова, кажется попранием всех добродетелей либерального образа мысли, едва ли не торжеством тоталитаризма, крушением идеала свободы и автономии. При том, что так трактуемая власть не имеет никакого формального представительства, напрямую не соотнесена ни с одной социальной институцией. Структурно она никак не закреплена в поле социального, однако именно она производит возможности самопонимания и действия, в которых субъект артикулирует себя и с которыми, зачастую, себя ассоциирует. Безусловно, позитивистская - «научная» - онтика не может не усмотреть в таком положении дел нечто демоническое - тем более, что метафизика всегда находилась у позитивизма под подозрением. Ведь следствия действующей подобным образом власти воспринимаются как подлинные модусы собственной экзистенции, как собственное «я», как такие когнитивные и поведенческие преференции, которые не имеют альтернатив. В психологии похожая схема описывает бессознательные процессы интроекции /седиментации и идентификации/ габитуализации. Фактически, с философской точки зрения, таинство власти в том, что она предшествует субъекту, вменяет ему ту или иную форму самосознания (Дж. Батлер). К этому следует добавить специфическое качество амбивалентности - присущие власти лицевую и «теневую» стороны: распоряжаясь властью, субъект не всегда замечает, как власть распоряжается им. Наиболее наглядно это демонстрирует пример власти публичной.
На лицевой её стороне расположились всем известные символы и атрибуты - физические и юридические субъекты (индивидуальные или коллективные носители власти, равно как и те, кто в большей или меньшей степени от нее отлучены), институциональные властные образования, политические институты разной степени влияния и обслуживающие их дисциплинарные практики и дискурсы. Всё это имеет свою дислокацию и получает закрепление в макросоциальном пространстве. Всё это гомо- либо гетерогенным способом - в зависимости от типа социальности - связано с экономическим, идеологическим, культурно-историческим устройством социального мира вообще.
С «теневой» стороной власти, косвенным образом, сталкивается исследователь её природы. А непосредственным - её носитель. Однако, и это существенно, вовсе не в момент отправления им внешних властных функций. Скорее, в ситуации «приостановки» власти, в режиме неожиданного или вынужденного размышления о ней, «на досуге» (который, как известно, является истоком любого философствования). Здесь особенно важно то обстоятельство, что перед нами лицо, наилучшим образом осведомленное о правилах, на которых зиждется искусство властвования. Другими словами, «теневая» сторона власти будет означать внутреннее знание господствующего субъекта, некую интимную составляющую его размышлений о себе в качестве такового.
Конечно, политика и власть идут рука об руку. Как глобальная технология управления массой политика обладает габитуализирующим воздействием. Устойчивые схемы восприятия и действия делают нас заложниками актуальных политических реалий. Но это ещё не всё: габитуализирующее политическое воздействие в современном мире имеет особую примету - оно не только проникает в сферу субъективности и формирует её. Политическое определённого формата отправляет в отставку субъекта подчинения. Таким образом, та политика, свидетелями которой мы являемся, оказывается не просто внутри нас. Она вместо нас.
Цинизм публичной власти - это введение её «теневых» аспектов в саму технологию осуществления такой формы власти. Причем введение осознанное - основанное на специальном знании о том, как власть этого типа приобретается, сохраняется и приумножается - и злонамеренное, поскольку, вопреки заявлениям об общественном благе и справедливости, оно направлено против общественного субъекта. Важно добавить, что «господский» цинизм отчетливо коррелирует с цинизмом «снизу», чтобы, тем самым, не упустить его всеобщность. «Цинизм власти» и «цинизм подданных» работают в едином режиме.
Разумеется, «цинизм подданных» более завуалирован, его сложнее распознать, он почти всегда психопатичен, т.е. скрывает собственную сущность, выдает себя за нечто более безобидное, часто - стоящее в другом ряду. Эта форма цинизма, как правило, внешне неагрессивна. В сфере политического она никак не ассоциируется с циническим выбором или циническим действием. Это, на первый взгляд, ни в коем случае не намеренное совершение зла, подаваемое как деяние во благо. Политический «цинизм подданных» эмпирически и психологически предстает как уклонение, политический квиетизм и эскапизм, как вялость и, зачастую, неспособность к решительным шагам, как своего рода робость и уход в сторону. В качестве аргумента фигурируют тезисы не собственно политического порядка. Скорее, пресловутое «стилистическое» - эстетическое либо моральное -расхождение с режимом.
Симптомы цинизма «снизу» весьма богаты. Они обнаруживаются практически сразу, как только мы вскрываем противоречивый характер устройства и функционирования современного сообщества. В особенности сильное напряжение выдает психосоматическая сфера. Несмотря на ценность индивидуальной автономии и даже её отчетливый культ, индивиды в своей массе демонстрируют все признаки социальной протоплазмы -инертность, отсутствие твердых убеждений, смутное самосознание, низкий уровень ответственности, политическую и нравственную податливость. Амбивалентность современного типа социальности указывает на взаимоисключающие тенденции общего толка - усложнение социального поля и его конфигураций с одновременной унификацией сингулярностей, действующих в границах различных социальных полей. В нашем случае -это индивидуализация и эгологизация как вектор современной культуры, истории, социальности. С другой стороны, - тенденция, идущая вразрез с атомизацией социальной сферы. Это заметная деперсонализация форм субъективности, снижение уровня символических и политических притязаний, общая апатия. По меткому наблюдению П. Слотердайка, современное общество превратилось в нечто среднее между тюрьмой и хаосом. По схожему поводу Ж. Бодрийар писал, что нынешний обыватель живет в комфортабельном концлагере.
В нашем мире царит видимая непринужденность. Здесь, опять же, по-видимости, задают тон открытость и естественное расслабление. Однако, в действительности, правит бал нечто прямо противоположное. Современный субъект демонстрирует рост внутреннего контроля и разделяет стратегию «внутренней эмиграции». При том, что ценности открытости и непринужденности для современного индивида - не пустой звук. Он прекрасно осведомлен о цене на них в мире, где живет. (Замечание О. Уайльда о цинике, всему знающему цену, но не знакомого с ценностью, не утратило своего методического значения). Убеждение в том, что как раз эти субъективные добродетели - быть непринужденным, открытым, естественным - и находятся в дефиците, делает их столь привлекательными в наших глазах. Мы им невольно симпатизируем, но, как ни парадоксально, не торопимся сделать однозначно своими.
Подобных амбивалентностей множество. Их рост прямо пропорционален нагрузке на психоэмоциональную сферу. Эффект когнитивного диссонанса преследует современного индивида чуть ли не с рождения. Возрастающая сложность мира вокруг нас заставляет разрабатывать технологии адаптации повсеместно. Психология, педагогика, с недавних пор ювенальная юстиция имеют в виду незрелое, ещё не оформившееся сознание. Они всерьез говорят о специальных «наводящих» стратегиях и адаптационных механизмах вхождения ребенка в «совместную с другими» жизнь социума, начиная едва ли не с дошкольных учреждений.
Усложнение мира, понимаемое, во многом, как увеличение числа взаимоисключающих тенденций, имеет своим трансцендентальным условием гетерономию социальной онтологии вообще. Экстраполированный на область онтологии общественного сознания, этот тезис в головах его носителей приобретает вид слабо связанных между собой, опасно спутанных представлений. Образуется явная лакуна понимания того, что происходит вокруг и «на самом деле». Пример детства, в этой ситуации, особенно показателен.
Феномен раннего псевдовзросления давно тревожит специалистов. Специфическая габитуализация в этой сфере сводится к тому, что с каждым поколением субъект детства всё в более раннем возрасте лишается естественной невинности сознания, становясь, скорее, субъектом спонтанной рефлексивности. Этот доселе неизвестный - псевдовзрослый - субъект действует исходя из двойной мотивации.
Ребенок разыгрывает «взрослое отношение», где отчетливо присутствуют следующие составляющие:
1) во-первых, борьба за признание, ставки и интересы в которой выводят её на уровень настоящей конкурентной борьбы. Фактически, перед нами состязательность репутаций, во многом повторяющая современный расклад в поле «взрослой» социальности;
2) во-вторых, граничащее с шантажом манипулирование в рамках собственной возрастной группы. Любопытно, что социальная стратификация при этом оказывается не столь существенна. Чаще речь идет о психическом распределении властных и подчиненных позиций. Аффект, который сопровождает подобное перераспределение власти, напугал бы даже 3. Фрейда;
3) в-третьих, нечувствительность к чужому поражению, переходящая в нарциссическое удовольствие.
Это превращение происходящего в своего рода игру; дистанцирование и, тем самым, категорическое оправдание любых своих поступков как, в сущности, «несерьезных». Не правда ли, все перечисленные симптомы как нельзя лучше описывают взрослую «невротическую личность нашего времени». Тем самым, обладание указанными навыками в раннем и подростковом возрасте гарантирует плавное вхождение во взрослую жизнь, структурным образом организованную точно так же.
Совершенно очевидно, что формирование такого габитуса как «детского» небезобидно и небезопасно. Признание, завоеванное в ходе конкурентной борьбы и не сбалансированное практическими, объективно-жизненными условиями ответственного сосуществования с другими, быстро обретает черты анархического, субъективно-волевого предприятия. Подобный габитус, введенный в действие, сразу встраивается в нарциссическую мотивацию. Ребенок приобретает несвойственную ему по природе рефлексивно удлиненную память.
Наличие такой памяти угрожает раннему субъекту взросления двояким образом: 1) и в случае поражения, переживаемого необычайно остро: его вытеснение способствует формированию травмы, масштаб которой несоизмерим с местом и значением самого экзистенциального события в привычном «детском» измерении; 2) и в случае победы, которая сразу принимает очертания сугубо личного достижения, состязательного намерения, увенчавшегося успехом. Всё это накрепко привязывает субъекта к однажды пережитому ощущению триумфа. Само это ощущение с неизбежностью формирует потребность в росте интенсивности подобных переживаний. Субъект оказывается заложником непомерных притязаний, адресованных самому себе. Это тем более опасно, что так рано вступивший в права принцип удовольствия не уравновешен никаким принципом реальности.
Если начало рефлексии - фило- и онтогенетически - это завершение детства, то «взрослое» состояние дел дает представление о всеобщем психосоциальном феномене, включающем рефлексивность как одну из своих фундаментальных, неотъемлемых характеристик. Возвращаясь к теме цинизма, стоит иметь в виду именно этот аспект социальности. Он презентирует субъектов по обе стороны публичной власти. Вопрос о «внутренней форме» социальной механики, об имманентной логике ее развертывания включает сюжет, касающийся интенциональной соотнесенности субъектов господства и подчинения с окружающим социальным пространством. Думается, как раз эти схемы и закономерности деятельности сознания и бессознательного - коллективного и индивидуального - должны интересовать социального теоретика, философа власти и права, социального диагноста.
