СОВРЕМЕННИКИ О ФЕНОМЕНЕ АРИСТОКРАТИЗМА       

- Мой первый вопрос - о вас. Не могли бы вы рассказать о своем происхождении? У вас ведь есть русские корни?

- Да, у меня корни, я скажу, всяческие, кроме французских. Это интересно, из меня вышла настоящая француженка. Франция - страна, которая способна все очень хорошо переварить. Моя мать была полурусская-полунемка, ее русские предки сыграли большую роль в истории. Я этим горжусь. Орловы посадили на престол Екатерину Великую. Один из ее предков - граф Панин - играл большую роль при Александре II, его подпись стоит под законом о раскрепощений: он был против раскрепощения крестьян, и Александр II, который был очень умный человек, понял, что его подпись обязательно нужна, это успокаивало всех тех, кто не хотел раскрепощения крестьян. Он был тонкий политик, Александр II. Оба моих предка, граф Панин и граф Пален были среди четырех человек, которые убили Павла I. Так что, как вы видите, есть те, кто играл большую роль у престола, и те, кто переорганизовал престол. Это все-таки интересно. Это моя русская семья. Отец моей матери был немец из старой аристократической семьи, его дедушка был князь. Внучка моего прапрадедушки Мария была королевой Румынии и, кстати, была поэтом. А с русской стороны у меня есть и Комаровский, который был близким другом Пушкина. Так что эта смесь политики и литературы объясняет, может быть, почему я интересуюсь Россией. Мой отец был грузин, хотя он только на три четверти был грузином, у него Одна бабушка русская - это объясняет, почему я интересуюсь национальным вопросом. Мне никогда не говорили, что она русская, у грузин это не принято. Отец - из старой грузинской семьи, его дед Нико Николадзе был великим писателем и одним из проповедников не то чтобы грузинского национализма, но какой-то грузинской идентичности в смысле культуры. У моих немцев были и польские предки, и шведские предки, и какие-то итальянские. Так что, видите, это очень разнообразные корни.

- Тем не менее, ваши родители родились в России?

- Моя мать родилась не в России. Когда ее мать вышла замуж за немца, они себе задали вопрос - это было дo войны 1914 года - где могут жить цивилизованные люди. И ответ был во Флоренции. Так что моя мать родилась во Флоренции, она даже была итальянка по паспорту дo того, как она встретила моего отца. И отец как грузин учился в Германии после конца независимости Грузии, после 1921 года. Потом он приехал во Францию, там они поженились и были то,что называется, апатридами с нансеновскими паспортами. Так что это, может быть, объясняет, почему у меня такой открытый подход к национальному вопросу.

- A вы ведь родились уже во Франции?

- Да, но я не жила в среде эмигрантов. Потому что мои родители совершенно не любили эмигрантские движения. Кроме церкви, никуда не ходили. Я жила с нормальными французами.

- Ho русский язык всегда был с вами?

- Меня научили русскому языку до французского. Когда я родилась, мои родители решили, что нужно, чтоб первый язык, который я слышала был русский, и, когда мне было четыре с половиной года, меня просто послали к французам далеко от Парижа: у них никто не говорил по-русски, а я ни слова по-французски. И сразу я стала двуязычная. Это были друзья моих родителей, но мне были абсолютно не знакомы. У меня никаких не было проблем, ни психологических, никаких, я вписалась в их жизнь очень счастливо, у меня очень счастливые воспоминания этого времени. В 1946 году Сталин объявил, что он эмигрантов приглашает вернуться в Советский Союз, и моя мать оказалась перед тяжелым выбором. Мой отец умер, она была одна, у нее было двое детей. Это были тяжелые времена. Когда отец был жив, она не работала. А у эмигрантов все-таки была тяжелая материальная жизнь. Она никогда не думала о Советском Союзе, это совсем ее не интересовало, мои родители не любили ни коммунизм, ни Советский Союз. Моя мать даже никогда не была в России. И вот явился какой-то человек из советского посольства. Вы знаете, они ходили по семьям эмигрантов, приглашая их приехать. Этот человек явился к нам и говорит моей матери: «Вам очень трудно воспитывать ваших детей». Это правда - она работа, но мало зарабатывала. «В Советском Союзе мы будем опекать их полностью. Так что приезжайте в Советский Союз с ними, они будут учиться, ваша дочь закончит среднюю школу, университет». Это был большой соблазн все-таки, решение всех вопросов.

- Да, многие ведь вернулись: Цветаева, Куприн, Алексей Толстой.

Моя мать не думала ни минуты. Мы жили на первом этаже, она открыла дверь и сказала: «Убирайтесь, чтоб я вас никогда не видела». Он ее пробовал убеждать снизу лестницы, я помню это, говорил: «Вы не понимаете, что вы просто погибните так, вы им не можете ничего дать, а в Советском Союзе все вам будет». Вокруг нас были люди, которые брали советские паспорта. Она же сказала: «Никогда, это против моих убеждений. Тут, во Франции, эмигранты подучили убежище, мои дети будут французы. В Советский Союз - никогда». В то время мы не знали, как развернется жизнь людей, которые уехали. И потом, первый раз, когда я была в Советском Союзе, я была, помню, в Алма-Ате. Меня министерство иностранных дел послало, была какая-то научная встреча советская, а я была молодая студентка, начинала писать диссертацию. И на меня кинулся какой-то молодой парень при выходе из театра в Алма-Ате, и говорит: «Вы знаете, я сын эмигрантов, мои родители меня сюда вернули. Вы не можете представить, какой это кошмар». В одну минуту мне все рассказал, потом его оттащили. Я всю свою жизнь уважала мою мать, которая погубила себя, у нее было здоровье очень слабое. Но это был человек, который был способен не быть соблазненным. Все-таки она была очень культурной женщиной, говорила на пяти языках. Я считаю, что она меня спасла, я благодарю ее каждый день, каждый день молюсь Богу, благодарю ее за то, что она не вернулась в Советский Союз. Я уверена, что никак не перенесла бы этого. С тех пор, когда я была в Советском Союзе, всегда встречала каких-то молодых людей, которые прошли через этот период и этот выбор. И я думала: «Боже мой, это могла бы быть моя молодость!» Хотя у меня молодость была безденежная очень, пока я не закончила учебу, было очень трудно. Но я никогда не думала, что мог бы быть другой выбор. Я пытаюсь понять, что должны были чувствовать люди, выросшие у себя дома, в роскоши и потом потерявшие практически все - родной дом, родную среду, не говоря уже о роскоши и богатстве? Ведь титулованные дворяне после жизни в усадьбах вынуждены были идти работать таксистами. Мой отец тоже. Мой отец был доктор философских наук, а потом стал таксистом. Моя мать, после того, как отец умер, и когда она вышвырнула советского чиновника, она работала у людей уборщицей.

- Я вам скажу. Я знала эту эмиграцию, эмиграцию первого поколения, потому что это были мои дедушки, мои тетушки. Я видела советскую эмиграцию пятидесятых годов и советскую эмиграцию семидесятых годов. И я никогда не видела такой достойной эмиграции, как первая. Я очень уважаю людей, которые выехали из Советского Союза, но все-таки советское воспитание другое. Когда они приезжали, они считали, что им нужно помочь, нужно то, нужно се. Самые лучшие люди, самые приличные, но все-таки они считали, что раз они эмигрировали, то их нужно поддерживать. Первая эмиграция ни о чем не просила. Конечно, она была во многом из аристократической среды. Мы жили очень близко к семье графов Ламсдорфов. Моя тетушка Ламсдорф,она была урожденная Хвостова, а ее брат был министр при Николае II, - они были из старой русской аристократии, богатые, у них все было. Они жили потом здесь очень бедно, в темной маленькой квартирке. Я помню, когда мне было двадцать дет, я приходила к ней, она вышивала ночью, как многие женщины на аристократии умели, у них были золотые руки. Она вышивала для Шанель, для других, белье для богатых американок. И я говорила: «Тетя Наташа, все-таки, может быть, я могла бы у вас что-то устроить в этой квартире?» - а там были только какие-то ящики и диванчики. Она мне говорила: «Слушай, моя дорогая, у нас мебель была подписана Жако, что ж ты хочешь, чтоб я какую-нибудь гадость поставила? У нас было, теперь нету, и кончено». Меня так и воспитывала моя мать, которая была из старой аристократической семьи, мне родители говорили: «Правда, у нас все было. Теперь нет, и очень хорошо. В конце концов, это нас научило, что жизнь может быть трудная». И так меня воспитали.

- Как был устроен ваш быт тогда?

- Мы жили в маленькой квартирке, был один стул, все жили на диванах, и какой-то стол переставляли перед диванами. Жили в доме, где было много эмигрантов. Я помню, что, например, ножей не было, потому что мясо не ели. Ели то, что называлось «битки», но битки из того мяса, которое дают кошкам теперь. Был один нож, чтобы резать хлеб. Но всегда были гости, и люди бегали с третьего этажа к другим русским на второй этаж, говорили: «Одолжите стул, одолжите два ножа, Одолжите три стакана». И было страшно весело, у меня воспоминания этих трудных времен очень веселые. Эти люди никогда ни у кого ничего не просили - люди, у которых все когда-то было. Это просто сознание своего достоинства. Они приехали и были благодарны за то, что их приняли в страну. Никогда я не слыхала, чтобы кто-то сказал, что могут нам помочь. Какие-то добрые швейцарцы помогали, увозили детей летом иногда в Швейцарию, но никакое государство, никто ничего не давал. И люди в эмиграции не считали, что что-то нужно дать. Это все-таки было и воспитание, и чувство своего достоинства, чувство, что нужно просто вести себя нормально. И притом я никогда не слышала ни от кого: «Мы были богаты, у нас отобрали». Никогда не говорили: «Мы когда-то должны отобрать обратно». Никогда никому ни пришла такая идея в голову. Когда Борис Николаевич Ельцин, которого я очень уважала, меня раз спросил, он уже был президентом: «Слушайте, я знаю, что у вашей семьи были большие имения, что вы желаете, чтобы я вам отдал?» Я ему сказала: «Ничего не отдавайте, ради Бога». В общем, это поколение воспитало своих детей в идее, что так было суждено и, в конце концов, это урок жизни.

- Вы упомянули, что в вас пересекается сразу несколько аристократических линий, несколько разных даже кровей аристократических. То есть и российская, и немецкая …

- И немецкая, и русская, и польская. Теперешний президент Комаровский, который из старой аристократической семьи, - у нас какие-то общие предки.

- Вот интересно, русское дворянство отличается от европейской аристократии?

- Нет, оно было совсем европейское. Они по всей Европе разъезжали, не было никакой разницы. Разница появилась с двадцатых годов, когда по-настоящему европейская аристократия начала приглашать к себе милых таксистов. Может быть, если они бежали бы к каким-то людям, которых они знали до этого, те помогли бы. Но эта эмиграция ничего ни y кого не спросила, решила, что нужно взять себя в руки и работать.

- Можно ли сказать, что французская аристократия первой половины века несколько отторгала тех аристократов, даже титулованных, которые приехали после революции?

- Нет, она их не отторгала, просто они не побежали к ней. Все-таки не так легко, когда вы приезжаете в страну, когда у вас ничего уже нет, когда люди поселяются, где могут, ищут работу. Времени не было пойти к богатым старым друзьям. Это тоже проистекает из того, чем была революция 1917-го года. Это был разрыв. Французская революция - не такой разрыв, французская аристократия начала поселяться в России, в других аристократических странах. А тут все-таки мир уже был не такой аристократический в 1920-м году, и идея, что революция - это начало совсем нового мира, который все изменит, была очень сильна. Так что, я думаю, времени ни у кого не было уже встречаться, устраивать какие-то новые приемы. Нет, аристократия, люди эмиграции приехали с идеей, что они должны как-то построить свою жизнь, ничего ни у кого не спрашивать.

- Вы упомянули, что время было уже не аристократическое. Но сейчас оно, видимо, и подавно не аристократическое. Сейчас вы чувствуете какой-то элемент старого дворянского сознания в нынешних людях или этого не осталось вообще?

- Я скажу, что это время прошло. Даже в 1920-м году уже в западных странах буржуазия заняла место старой аристократии. Старая аристократия - это уже был какой-то пережиток, по правде говоря. Теперь посмотрите на королевские семьи, где все разводятся, Бог знает, кто туда входит. То, на чем держалось аристократическое общество, пропало до 1920-х годов. Все-таки мир изменился в середине XIX века, в начале ХХ века это уже не тот же самый мир. Это, может быть, помогло русской эмиграции, которая поняла, что она уже в другом мире. Она больше поняла, чем французская или английская аристократия - вокруг них все казалось спокойно. А русские поняли, что мир изменился и что, в конце концов, нужно к этому приспосабливаться.

- А есть ли принципиальное отличие новой буржуазной элиты от старой аристократии? Может быть, другой взгляд на мир?

- Я не скажу, что другой взгляд на мир. Просто у них не такая длинная история, в конце концов, это видно.

- Другие ценности?

- Большая французская буржуазия пробует спасать какой-то образ жизни, какие-то ценности. В конце концов, мы живем в таком мире, где все это немножко пропадает. Аристократическое самосознание - это цивилизованный мир, он утонул, и остаются люди, которые представляют какие-то пережитки, очень симпатичные. Я очень люблю, это мой мир, это мое общество, в котором я живу. Но у меня впечатление иногда, что мы представляем собой каких-то динозавров.

- A какой это мир? Чем он отличается от того, что сейчас? Что изменилось?

- Ну, во-первых, считаю, что воспитание - вот это уже не делается. Я своих собственных внуков учу, что, когда вы входите куда-то, вы должны сказать: «Бонжур, месье, бонжур, мадам». И, во-первых, нужно постучаться. Когда кто-то входит сюда, я встаю всегда. И в России, и в других странах никто не встает.

- То есть вы входите, и кто-то не встает?

- Не встает, когда входите. Не встает, чтоб вас проводить. Когда это было в Советском Союзе, я думала - понятно, Советский Союз. Но и во Франции, например. Франция - старая, воспитанная страна. Но смотрите, какие модели на телевидении: это люди небритые, непричесанные - это во всем мире так. Что-то изменилось. Смотрите на литературу, которая сейчас выходит. Вам с утра до вечера рассказывают свои несчастья, что у них болит... Эмиграция не плакала, не жаловалась - и это люди, которые все потеряли, которые жили очень трудно, в одной или в двух комнатах.

- А когда случился этот перелом в сознании и поведении?

- Я думаю, война 1914-го года - это переломный период. До войны 1914-го года какие-то традиции переходили не только через поколения - через века. Уверена, что все-таки существует какая-то идеальная модель, образец, который дан сверху. Если вы это скажете, вам ответят: вы совсем с ума сошли, что это за идиотизм! Можно делать все, что желаешь. Что хорошо, что плохо - никто не знает. Образцов нет, и идея, что традиции могут идти через несколько веков - какие-то традиции воспитания, отношения с другими - никого не интересует. Вот пример - та история, которая в Москве была с этими девицами, которые в Храме Христа Спасителя начали петь глупую песню. Я их не посадила бы в тюрьму, я их заставила бы мыть пол целый месяц в храме. Но меня что шокирует? - их не воспитали, им не сказали, что такие вещи не делаются. Можно показывать себя дураком на площади, если хочешь, но не в храме, не в синагоге, не в каких-то таких местах. И не в Белом доме, и не в Кремле. Это просто вещи, которые люди всегда знали, а теперь не знают. Весь мир на это смотрит и говорит: «Нехорошо, что их посадили в тюрьму». Я уверена, это глупо, что их посадили в тюрьму, не нужно было. Но весь мир мог бы сказать: такие вещи не делаются. А когда вы говорите, что такие вещи не делаются, вам отвечают: «А кто сказало, что такие вещи не делаются? Почему? Все можно делать».

 - Вот вы говорите о воспитании, но ведь воспитывается еще и вкус.. Что для вас воспитанный вкус у человека?

- Его сразу видно. Я вам скажу, кто был воспитан нормально, у того и вкус нормальный, и поведение нормальное, и отношения с другими. Потому что это все вместе идет, как вы себя ведете с другими, не только в манерах, а глубоко: или вы ведете себя уважительно, или вы себя ведете, как хотите, ни с кем не считаясь. Это база всех отношений социальных. Вот после 1968-го года во Франции, старой воспитанной стране, люди вдруг начали обращаться на «ты». Почему так? Все-таки в языках, где существует «ты» и «вы», такое богатство языка позволяет строить разные типы отношений.

- А речь эмигрантов отличалась от речи людей в Советском Союзе, даже культурных, образованных?

- По-моему, да. Потому что, когда я была в Советском Союзе, я приходим к человеку, который был ответственным за мою командировку, он говорил: «Ах, как вы странно говорите. Так эмигранты говорят». На что я отвечала спокойно: «Это так говорили в приличном обществе Петербурга». А теперь это меняется. Я не говорю, что я хорошо говорю по-русски, но, конечно, я говорю, как говорили приличные эмигранты. Каждый раз - а я все-таки три-четыре раза в год бываю в России - когда я благодарю милиционеров на границе, мне говорят: «Пожалуйста, поговорите еще немножко. Так приятно вас слышать». Так что именно есть что-то, что пробудилось в России. Конечно, я встречаю больше людей в Академии наук, чем в лавочке, но все-таки я гуляю по улицам, говорю с людьми.

- Скажите, а интеллигенция и дворянство в эмиграции слились как-то, или это были разные группы и разные типы?

- Абсолютно разные. И милые казаки, которые были совсем не той же среды. Но, правда, по личному опыту я никогда не жила в этой эмигрантской среде, не была ни в каких кружках. Я себе отдаю отчет, что были, конечно, люди, которые собирались на какой-то идеологической базе. Было какое-то общество, русское общество, не совсем сплоченное, но все-таки существовало.

- Просто интересно, сами психотипы интеллигента u аристократа - это разные люди? И те, и другие воспитаны, и те, u другие культурные, но что-то их различало?

- Все-таки Пушкин был и аристократ, и интеллигент. Были такого типа интеллигенты. Сливались те, которые представили какую-то социальную общность. Была левая интеллигенция, которая жила своей собственной жизнью, она была более заинтересована политическими вопросами. Я скажу больше, старая аристократия ничего не понимала в политике. Как говорила одна чудная женщина, подруга моей матери, графиня Граббе: «Вы знаете, до революции слово «социалисты» мы даже не умели правильно произносить». Это показывает, что пока все это приготавливалось, верхушка общества даже слово «социалисты» не знала.

- А что вы можете сказать о дамах дворянского происхождения? Их стиль, манера поведения, манера общения с мужчинами, манера одеваться, вести себя - насколько это отличается от того, что мы видим сегодня среди культурных образованных женщин?

- Вы знаете, во-первых, я была ребенком, так что я не так хорошо помню. Во-вторых, у них не было денег, не забывайте это. Я помню Ирину Романову, это княгиня Юсупова. Юсупов был из богатейшей семьи, но потом в Париже они жили довольно скромно. Ирина делала маленькие куколки из железа и шерсти, чтоб подрабатывать как-то. Моя мать с ней очень дружила. Часть этих женщин в тридцатые годы, насколько я помню, были красавицы, очень элегантные, они начинали работать моделями, но потом это поколение прошло.

- Это интересно - как, живя бедно, они сохраняли стиль, осанку, благородство.

- Это такая порода, конечно. Я помню, Ирина Романова - это было что-то удивительное, и Лиза Граббе - что-то удивительное. Моя старая тетушка, княгиня Мещерская, которая построила старческий дом, даже когда она была уже очень старая, - тоже что-то удивительное.

- Но высокомерия в этой породе не было? Взгляда сверху вниз, ощущение себя выше остальных?

- Нет, не было. Эти люди, которые себя не считали выше других, они до какой-то степени были образцы для людей, которые были ниже. Это поднимало всю эмиграцию. А теперь это все-таки не так, образцов больше нет. Образцы - это люди, у которых есть деньги, которые могут с каким-то размахом жить. А те люди были совсем нормальные, у них были очень такие человеческие отношения с другими. Это то, чему меня учили: «У нас все было, мы свалились, и в этом какая-то справедливость Господня».

- То есть не было обиды на судьбу, на Бога, что так случилось?

- Эта эмиграция была морально исключительная. Я могу это оставить как самую главную из моих идей: морально эти люди были абсолютно исключительные, они сумели пережить свое несчастье совсем спокойно. И не считали, что это Бог их испытывает специально. Тут есть какая-то гордость, потому что, в конце концов, он им показал, что все люди. Первые могут быть последними, и последние могут быть первыми. Это евангельский подход к вопросу, они, все-таки, были все по-христиански воспитаны, это очень важно.

- И церковь была важна для них?

- Она очень была важна. Были всякие приходы, были приходы Московской патриархии, куда, например, моя семья не шла. Когда покойный патриарх Алексий, которого я очень любила, награждал меня в Патриархии, я маленькую речь произнесла: «Я вам честно скажу, что я никогда не шла в ваши приходы, потому что меня воспитали в идее, что все-таки к большевикам в церковь не идут». Бедный патриарх Адексий на меня посмотрел и сказал: «Ну, я же не большевик!»

- Я бы хотел задать вам вопрос о ваших предпочтениях. Что вы любите в искусстве, какие у вас увлечения?

- Я скажу, что я все-таки очень счастливый человек. Мне повезло в жизни. Хотя у меня было трудное начало, но, может быть, именно оно меня чему-то научило. Во-первых, мне было дано делать то, что меня интересовало. Я интересовалась историей. Мне было дано делать то, что я никогда не считала работой, а просто удовольствием в жизни. И притом я живу в среде, которая очень привилегированна с точки зрения культуры. Я очень люблю музеи, очень люблю оперу и могу всюду свободно ходить. Я хожу на выставки просто с человеком, который устроил выставку. Я была членом Совета администрации Лувра шесть лет, поэтому я могу ходить в Лувр, когда мне хочется. Так что я просто перехожу Сену, у меня карточка, я вхожу и иду смотреть те картины, которые меня интересуют. У меня, может быть, очень классические вкусы, больше я люблю то, что находится в Луаре. Я считаю, что умывальник, который стоит в музее, это не особенно большое искусство. Но у меня нет и снобизма. Я хожу в оперу, когда меня приглашает директор оперы. Я могу пойти и сама, но это очень удобно. Я очень люблю эту жизнь, это правда. И, в конце концов, в Париже и всюду, куда я езжу, есть интересные вещи. Последние дни я читала лекции в Базеле и в Берне, в Швейцарии. Там была громадная выставка Татлина. Я кинулась и провела три часа с Татлиным, которого столько лет в Советском Союзе не показывали. Еще там была выставка Дега последних десяти дет. Так что, вы видите, я много работаю, но мне повезло, что это именно та жизнь, которую я люблю.

<...>

- Вам комфортнее было бы в девятнадцатом веке жить, чем сейчас?

- Если я могла бы выбрать, я предпочла бы восемнадцатый век. Потому что он был самый цивилизованный.

- И во Франции, и в России?

- Всюду.

- Вы имеете в виду эпоху Просвещения?

- Конечно. Моя дорогая Екатерина Великая. Звуки будущего развала можно было услышать уже и тогда, но все-таки это был период очень цивилизованный. Уже в середине девятнадцатого века начался развал и, в конце концов, Первая мировая война абсолютно упразднила тот мир. Из этого периода то, что остается - такие пережитки, элегантные люди. Но нельзя идти назад.

- Хотя до сих пор живы и Бурбоны, и Габсбурги, самые разные свергнутые династии. И они балы до сих пор устраивают.

- Конечно. Но все-таки никакого влияния больше нету. У меня нет иллюзий. Два дня тому назад я была на очень симпатичном вечере, в театре дали пьесу, ее один мой друг написал. Потом он устроил вечер - было, наверное, триста или четыреста человек. Чудный благородный вечер, но когда я вернулась домой, я подумала, что это было похоже на какой-то зоопарк - мы люди из прошлого. Мы живем в теперешнем мире и все-таки что-то делаем, но никакого веса не имеем. На нас смотрят очень симпатично, но мир идет своей дорогой в другую сторону, в сторону каких-то тяжелых отношений. Во-первых, вся европейская цивилизация американизировалась, а теперь она будет под влиянием и Китая, и других. У китайцев очень старая цивилизация, но их старая цивилизация меняется и с коммунизмом, и с американизмом, и с деньгами. Это совсем не цивилизованный Китай, который мы когда-то изучали.

- Когда чиновники любого уровня обязаны были наизусть учить китайскую поэзию и сдавать экзамены.

- Это может быть печально, но, в конце концов, нужно жить. Я - большой оптимист. Я не играю, я вижу так мир. Я сознаю, что можно было бы иметь мир по приятнее, но ничего не поделаешь.

- И в этом вы проявляете, конечно, воспитание и наследие ваших родителей, которые именно так и поступали.

- Я думаю, что и воспитание. Абсолютно. В этом я уверена. Я именно их могу благодарить. У меня жизнь сейчас очень приятная. Я небогатый человек. Наш президент не любит богатых людей, и это мое счастье. Но я живу в этом дворце, потому что здесь моя работа. Людовик XIV сказал, что человек, стоящий во главе Академии, должен жить в Академии. Благодаря Людовику XIV я живу в этом дворце напротив Лувр. Академия - это моя жизнь, и это меня очень устраивает в жизни. Но эта приятная жизнь в какой-то момент может сломаться. Я очень хорошо знаю, меня в этом воспитали, я говорю моим детям: «Когда я была ребенком, у нас было двадцать четыре квадратных метра на четырех человек - по советским критериям это много, но по французским - очень мало. Может быть, мне придется жить где-нибудь на чердаке однажды, и я знаю, что это может произойти. Жизнь может этого потребовать, и нужно будет с этим согласиться».

- Позвольте один личный вопрос напоследок. В своем возрасте вы прекрасно выглядите. Как вам удается сохранять свою красоту, внутреннюю и внешнюю?

- Сохранять - это вы очень мило говорите. Красота уходит, я вам скажу, ни к чему иметь иллюзии. Но нужно любить жизнь. Когда ложусь, я думаю все хорошее, перечисляю все, что хорошее произошло. Бывают дни, когда не так много хорошего, но все-таки. Я встаю утром и думаю: «Спасибо, что новый день. А дальше посмотрим».

М.-Париж: Aurora Expertum, 2012 – С.12-48.)