В России экономическое неравенство имеет очень высокие, даже экстремальные по европейским меркам значения. Те, кто симпатизирует марксистской интеллектуальной традиции, на вопрос о существовании классов в России ответят «да» на основании более общих соображений, потому что с этой точки зрения история всех обществ есть история борьбы классов — было бы странно предполагать, что по какой-то причине в современной России их не обнаружится. Правда, здесь есть некоторые сомнения, связанные с тем, что в рамках этой традиции классы определяются через отношения собственности на средства производства. Однако в России и других странах эта собственность не принадлежит эксплуататорскому классу — она принадлежит государству. И высший класс эксплуатирует лишь постольку, поскольку занимает государственные должности. Он может потерять доступ к ресурсам, как только сильные позиции будут утеряны.

Маркс как будто имел в виду нечто подобное, когда писал об азиатском способе производства, но писал он о нем очень мало, и никакого теоретического оформления в его работах эта мысль не получила. В советские времена историки спорили о том, существовал ли азиатский способ производства и какое место по отношению к другим формациям он занимал. Многие уже в поздний советский период стали использовать это определение, говоря о самом Советском Союзе и обществах государственного социализма, в которых как будто бы эксплуатация происходила, неравенство было, но эксплуататорский класс не имел никакой собственности на средства производства, лишь должности или позиции в государственном аппарате.

Государство выступало эксплуататором, но собственником государства правящий класс не являлся, поскольку и в Советском Союзе, и в других странах при относительной некоррумпированности государственного аппарата члены номенклатуры, оставляя свои должности, знали, что передадут детям по наследству очень мало. Должность нельзя было передать детям по наследству, только отдельные блага вроде квартиры. Но по сравнению с тем, сколько получали другие эксплуататорские классы советской номенклатуры, привилегии были минимальными. Иван Селеньи в работе об эксплуататорских классах при социализме утверждал, что это самый невзрачный (miserable) доминирующий класс в истории [1].

Когда мы пытаемся обнаружить классы в России, руководствуясь эмпирическими, а не общетеоретическими соображениями, то сталкиваемся с большими проблемами. Мы не находим тех групп, которые обычно ищут западные социологи, когда хотят идентифицировать классы у себя. Классы в работах американских и западноевропейских исследователей стратификации — как немарксистских вроде Джона Гарри Голдторпа, так и неомарксистских, например Эрика Олина Райта, — обладают некоторыми чертами, которые позволяют зафиксировать их присутствие. Исследования стратификации не имеют дела с господствующим классом в смысле марксистской теории просто потому, что этот класс слишком маленький, изолированный, закрытый и практически неуловимый для методов вроде массовых опросов. Такими методами можно исследовать пролетариат, группы, которые по каким-то причинам находятся на нижнем уровне в социальной структуре (underclass), а также тех, кто, по Райту, занимает противоречивые классовые позиции. С одной стороны, они эксплуатирующие, а с другой — эксплуатируемые. Они передаточные звенья между крупной буржуазией и рабочим классом. Это профессионалы, менеджеры, труд которых оплачивается гораздо лучше, чем у обычных рабочих, но при этом они все равно получают меньше прибыли, чем те, кто обладает собственностью на средства производства, то есть хозяева крупного капитала.

Описывая такого рода классовые группировки, западные социологи обычно исходили из того, что классы можно определить через несколько характеристик. Классы различаются уровнем жизни (иначе никакого неравенства бы не было и нельзя было бы говорить об эксплуатации или социальной иерархии) и образом жизни. Они имеют разные убеждения, в том числе политические, и в какой-то степени классы наследственные, иначе сама констатация неравенства не вызывала бы такого сильного политического отклика и не была бы такой драматической, как сейчас, если бы имелась значительная межпоколенческая мобильность. В конце концов, если полное перераспределение богатства происходит в каждом поколении, то это сносная несправедливость, что у кого-то благ гораздо больше, чем у других: сейчас мы небогаты, но можно надеяться, что нашим детям повезет. Чтобы классовое неравенство существовало во всей своей неприглядности, нужно, чтобы это неравенство было еще наследуемым.

Кроме того, в марксистской традиции классы являются интерактивно замкнутыми, то есть общение или сильные связи имеют тенденцию быть замкнутыми внутри класса. И наконец, что определяет их именно как классы, а не как другие формы группировок вроде сословий, которые тоже обладают всеми перечисленными признаками: классы должны определяться местом в разделении труда, которое описывается через занятие. Действительно, бо́льшая часть классовых схем — Голдторпа, SEI, ISEI, шкалы престижа Треймана, которые используются в западной социологии и помогают понять, куда каждого из нас можно отнести, — основаны на данных о профессии. Это удовлетворительный предиктор для всех остальных переменных. Зная профессию человека, обычно можно угадать все и про его образ жизни, и про друзей, и про доходы.

В России, однако, все эти показатели оказываются связаны между собой гораздо хуже, чем в большинстве западных стран. Профессия объясняет некоторую часть вариации в доходах, но примерно в 2 раза меньше, чем в США. То есть мы получаем меньше информации о том, сколько зарабатывает респондент, когда он сообщает нам, кем работает. Отчасти это потому, что на неравенство между профессиями накладываются другие его формы, прежде всего территориальный признак: например, уровень территориального неравенства в России гораздо выше, чем в большинстве других стран.

Существуют также значительные вариации в оплате внутри одной и той же профессии в зависимости от того, к какому сектору принадлежит эта профессия. Если мы сравним специалистов одного профиля — например, юристов, работающих в бюджетных учреждениях, и юристов, работающих в нефтегазовом секторе, — разница в их зарплатах будет огромна. Эти вариации сопоставимы по масштабу с вариациями между профессиями вообще.

Есть еще одна вещь, на которую стоит обратить внимание. Дело в том, что классы, изучавшиеся в Британии, имели внутреннюю гомогенность, то есть представители высшего среднего класса дружили с другими представителями высшего среднего класса, но необязательно с теми, кто работал в той же сфере: врачи дружили с юристами, юристы — с университетскими профессорами, рабочие — с полицейскими.

Но в России дружеские связи замкнуты в одном из институциональных секторов, лучше всего определенных образованием. Юристы будут дружить скорее не с врачами, а, например, с правоохранителями, включая полицейских, потому что юристы отчасти рекрутируются из правоохранителей: профильное высшее образование для правоохранителей будет юридическое, и, соответственно, выйдя на раннюю пенсию, они могут стать практикующими юристами. При этом их дружеские связи будут со студенческими друзьями и коллегами по прошлой работе. Но они не будут дружить с врачами. А врачи дружат только с другими врачами и медсестрами — с людьми, которые получили медицинское образование и чья основная занятость связана с медициной. Почему у нас существует такая замкнутость внутри того, что американские социологи в середине XX века называли ситусом (ситус характеризует горизонтальные позиции и в нашем случае совпадает с образовательными группами), не совсем ясно [2].

Одна из возможных причин состоит в отсутствии классовой пространственной сегрегации. Кварталы среднего класса, если мы берем США или западноевропейские страны, заселены представителями разных профессий, относящихся к среднему классу. Благодаря этому люди знают своих соседей, родителей детей, с которыми играют их дети. Эти люди с равными доходами и похожим образом жизни образуют относительно плотное соседство и дружат. А еще они дружат со своими собутыльниками в локальном пабе, объединяющем членов этого соседства.

Но в России такого рода структуры очень слабы: люди просто не дружат со своими соседями — отчасти потому, что соседство обычно очень негомогенное, корнями это уходит в советскую жилищную политику. В результате мы дружим с людьми, с которыми прежде учились, а еще с теми, с кем сейчас работаем. Но эти люди представляют обычно ту же профессию, что и мы, поэтому культурные границы и границы социальных сред оказываются по своему характеру образовательными.

С образовательными различиями связана большая часть различий в стиле жизни. Экономические возможности и образовательные успехи связаны в России ощутимо слабее, чем в большинстве западных стран: корреляция между количеством законченных лет обучения и доходами, которая много раз воспроизводилась на западном материале, составляет 0,6; в то же время в России она порядка 0,2, если мы берем один регион, например Москву или Петербург. Некоторые элементы стиля жизни связаны с доходами. Возьмем путешествия: большинство людей в принципе хотят путешествовать, но те, у кого много денег, могут позволить себе делать это чаще. 

Однако бо́льшая часть элементов стиля жизни будет связана именно с различиями в образовании. Например, зарплата человека влияет очень мало на то, как часто он бывает в драматическом театре. Если мы смотрим по возрасту, то оказывается, что все, за исключением самой низкодоходной группы, ходят в театр примерно одинаково. С образованием это будет сильно связано, а с доходами — практически нет, если будет достигнут минимальный уровень (в Петербурге это 20 тысяч рублей в месяц). Опять же здесь проявится ситус: в театр будут чаще всего ходить люди с гуманитарным образованием, а врачи и инженеры будут появляться там гораздо реже. В этом смысле последние ближе к полюсу рабочих, чем к условно богемному социальному миру. В этом смысле ситусы похожи на средневековые сословия, как их описывал Вебер: интерактивно замкнутые, эндогамные общности, отличающиеся стилем жизни, иногда имеющие монополию на определенные ниши на рынке труда, но вовсе не обязательно иерархически упорядоченные друг относительно друга с точки зрения богатства или объема доходов.

Самый большой раскол на Западе между рабочим классом, занятым физическим трудом, и средним и особенно высшим средним, занятым высококвалифицированным трудом, существует и в России. Но граница проходит опять же по стилевым основаниям, нежели по экономическим. Как раз экономические элементы образа жизни могут быть довольно похожи, и уровень дохода не так сильно отличается, но различаются культурные параметры, которые характеризует, например, отношение к научной экспертизе.

С одной стороны находятся те, кто в какой-то момент решил, что их будущее не связано с миром академических достижений: в школе они учились не особенно хорошо и занялись ручным трудом. А с другой стороны оказываются те, что относились к школе с гораздо большим доверием и получали хорошие оценки не просто потому, что их заставляли учиться, а потому что они искренне доверили свое будущее образовательной системе и сохранили на всю жизнь такое отношение к любой экспертизе, которая освящена академическим авторитетом.

По опросным данным очень хорошо видно, что люди, читающие книги и ценящие русскую классику, — это те же самые люди, которые регулярно ходят к врачу, следят за своим здоровьем, следуют рекомендациям финансовых экспертов. Главная форма культурной поляризации, которую мы обнаруживаем в России, — это поляризация между троечниками и отличниками, одни из которых стараются сделать все так, как требуют культурные авторитеты, а другие считают, что все это жульничество. Удивительным образом эти две группы не очень сильно различаются по доходам: хотя мы можем предполагать, что отличники в среднем проживут дольше и в других отношениях их стиль жизни имеет свои преимущества, зарабатывают они не настолько уж больше троечников.

На дифференциацию по доходам и дифференциацию по стилю жизни, статусной культуре и даже сословию накладывается третья — по поколению. Как и в разных периферийных странах, есть различие в степени глобализированности разных социальных сред. Эта степень сильно коррелирует с возрастом: молодые гораздо сильнее связаны с глобальным миром, чем старшее поколение. Люди, постоянно пользующиеся социальными сетями и интернетом, владеющие иностранными языками и включенные в глобальную молодежную культуру, — это люди, отличающиеся от старшей когорты, у которой все эти признаки выражены в гораздо меньшей степени. Различия в поколении сказываются на стиле жизни индивидов, близких по уровню дохода и занимающих одну и ту же культурную нишу.

В отношении к высокой культуре младшее поколение будет сильно отличаться от старшего. Старшие когорты, претендующие на причастность к высокой культуре, ужаснутся и будут стыдиться, если их поймают смотрящими развлекательный сериал, потому что, по их мнению, человек высокой культуры должен посвящать себя целиком только ей и никогда не опускаться до массовой. А те, кто находится ниже, демонстрируют то, что в Америке называлось культурной всеядностью, и считают, что много разного — это прекрасно, а быть снобом, который замкнут внутри одних только высоких культурных форм, так же плохо, как потреблять исключительно продукты массовой культуры. По-настоящему развитый человек способен получать удовольствие от всего. 

Российская специфика проявилась в бесконечных и безнадежных дискуссиях о среднем классе, которые велись в социологии на протяжении последних десятилетий. В середине 1990-х годов о среднем классе начали много писать, потому что считали, что, как в свое время заявили Сеймур Мартин Липсет и Баррингтон Мур, он является социальной опорой для демократии: предположение, нарастет средний класс или нет, связывалось с прогнозом, а устоит или не устоит в России демократия. С тех пор эти дискуссии продолжают вестись — правда, с тем результатом, что никакой ясной сущности, которую мы могли бы назвать средним классом, обнаружить не удается. Существует механический подход, когда мы записываем в средний класс всех, у кого есть высшее образование, кто является специалистом и у кого доход выше среднего. Такую группу можно выделить, но надо иметь в виду, что она является статистической фикцией. В каком-то смысле те, кто в нее попадет, могут иметь больше общего с людьми за ее пределами, нежели с теми, кто в эту группу попал.

Средний класс таким, как он возник на Западе, выросший из образа жизни экономически независимых профессий, которые не вписаны в административную иерархию, не мог вырасти в том же виде в обществах, построенных на других принципах. Однако это не значит, что он не мог возникнуть по иному сценарию, потому что он существует в качестве глобальной культурной модели. В российских реалиях паттерны среднего класса могут лучше прослеживаться у младшего поколения, более глобализированного, которое хочет быть средним классом, знает, что такое средний класс в западном понимании, и прикладывает усилия к тому, чтобы воспроизвести в собственной жизни эти поведенческие модели. В этом смысле средний класс в России является волей и представлением, но не какой-то сущностью, независимой от нашей веры в него.